Эссе Юрия Мацнева о Владимире Высоцком и 1970-х гг.
Однажды, 30 лет назад, мы были абсолютно счастливы. Счастье исходило из всего, что окружало нас. В том числе и из магнитофона. Он назывался «Романтик» и был сделан из красной и белой пластмассы. Сейчас такие магнитофоны вряд ли сохранились. На него устанавливалась 150-метровая катушка с пленкой. На пленке была надпись «ТИП-2» и ее надо было заправлять в тракт, а если она рвалась, ее склеивали уксусом. Слушать мы могли целый день.
Я спросил тебя: «Зачем идете в горы вы?» –
А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой.
«Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово…» –
Рассмеялась ты – и взяла с собой.
И с тех пор ты стала близкая и ласковая,
Альпинистка моя, скалолазка моя!
Первый раз меня из трещины вытаскивая,
Улыбалась ты, скалолазка моя.
А потом за эти проклятые трещины,
Когда ужин твой я нахваливал,
Получил я две короткие затрещины,
Но не обиделся, а приговаривал:
«Ох, какая же ты близкая и ласковая
Альпинистка моя, скалолазка моя!»
Каждый раз меня по трещинам выискивая,
Ты бранила меня, альпинистка моя.
А потом на каждом нашем восхождении –
Ну почему ты ко мне недоверчивая?! –
Страховала ты меня с наслаждением,
Альпинистка моя гуттаперчевая.
Ох, какая ж ты неблизкая, неласковая
Альпинистка моя, скалолазка моя.
Каждый раз меня из пропасти вытаскивая,
Ты ругала меня, скалолазка моя.
За тобой тянулся из последней силы я –
До тебя уже мне рукой подать –
Вот долезу и скажу: «Довольно, милая!..»
Тут сорвался вниз, но успел сказать:
«Ох, какая же ты близкая и ласковая
Альпинистка моя, скалолазковая моя.
Мы теперь с тобой одной веревкой связаны –
Стали оба мы скалолазами.
Тогда это называлось «песни про горы». Теперь, много лет спустя понимаешь, что это песня не о горах вовсе, а о любимой женщине, которая умеет Быть С Мужчиной. Не При Мужчине, заметьте, а С мужчиной. Сейчас таких женщин трудно встретить. Они остались там, на той пленке... А еще мы слушали его песни о спорте, которые, опять-таки совсем не о спорте.
Удар, удар, еще удар, опять удар и вот –
Борис Буткеев (Краснодар) проводит апперкот.
Вот он прижал меня в углу, вот я едва ушел,
Вот – апперкот, я – на полу, и мне нехорошо!
И думал Буткеев, мне челюсть кроша:
«И жить хорошо, и жизнь хороша!»
При счете «семь» я все лежу, рыдают землячки…
Встаю, ныряю, ухожу – и мне идут очки.
Неправда будто бы к концу я силы берегу, –
Бить человека по лицу я с детства не могу.
Но думал Буткеев, мне ребра круша:
«И жить хорошо, и жизнь хороша!»
В трибунах свист, в трибунах вой: «Ату его, он – трус!
Буткеев лезет в ближний бой, а я к канатам жмусь.
Но он пролез, он сибиряк, настырные они,
И я сказал ему: -Чудак, устал ведь, отдохни!
Но он не услышал, он думал, дыша,
что жить хорошо, и жизнь хороша!
А он все бьет, здоровый черт, я вижу - быть беде!
Ведь бокс не драка, это спорт отважных и т.д.
Вот он ударил раз, два, три - и сам лишился сил.
Мне руку поднял рефери, которой я не бил.
Лежал он и думал, что жизнь хороша,
Кому - хороша, а кому - ни шиша!
Что поражало в тех песнях? То, что простые, очень простые слова складывались в целую картину, живой кусок жизни, и ты, по возрасту еще непригодный участвовать в этой жизни, все-таки попадал туда, как в кино на вечерний сеанс, и был счастлив.
«Мой друг »
Мой друг уехал в Магадан, снимите шляпу, снимите шляпу.
Уехал сам, уехал сам, не по этапу, не по этапу.
Не то, чтоб другу не везло, не чтоб кому-нибудь назло,
Не для молвы, что он чудак, а просто так.
Быть может, кто-то скажет: – Зря, как так решиться всего лишиться?
Ведь там сплошные лагеря, а в них убийцы.
Ответит он: – Не верь молве, их там не больше, чем в Москве,
Потом уложит чемодан, и – в Магадан.
Не то чтоб мне не по годам... Я б прыгнул ночью из электрички.
Но я не еду в Магадан, забыв привычки, закрыв кавычки.
Я буду петь под струнный звон про то, что будет видеть он.
Про то, что в жизни не видал – про Магадан.
Мой друг уехал сам собой. С него довольно.
Его не будет бить конвой. Он добровольно.
А мне удел от Бога дан... А, может, тоже в Магадан?
Уехать с другом заодно, и лечь на дно.
Еще поражали аплодисменты, и как один человек привлекал внимание многих, и вызывал такие аплодисменты! Сейчас такие аплодисменты редко услышишь... В них звучали благодарность и счастье. Все эти люди тогда были счастливы...
«Дом хрустальный»
Если я богат, как царь морской, только крикни мне: «Лови блесну!» –
Мир подводный и надводный свой, не задумываясь, выплесну.
Дом хрустальный на горе – для нее, сам, как пес бы, так и рос - в цепи,
Родники мои серебряные, золотые мои россыпи.
Если беден я, как пес, один, и в дому моем – шаром кати,
Ведь поможешь ты мне, Господи, не позволишь жизнь скомкати.
Дом хрустальный на горе – для нее, сам, как пес бы, так и рос – в цепи,
Родники мои серебряные, золотые мои россыпи.
Не сравнил бы я любую с тобой, хоть казни меня, расстреливай,
Посмотри, как я любуюсь тобой, – как Мадонной Рафаэлевой!
Дом хрустальный на горе – для нее, сам, как пес бы, так и рос – в цепи,
Родники мои серебряные, золотые мои россыпи.
Потом что-то случилось с этими людьми. Они перестали быть счастливы. Они перестали быть молоды. А он все пытался им напомнить то главное, что их объединяло. И все чаще он оставался один. Он переживал, что «все не так, как надо», утешал себя, что просто «его толчковая – правая». Иногда он становился исключительно жесток к нам, как инструктор утренней гимнастики. Но ничего не помогало. Чем больше он рассказывал нам о нас, тем больше оставался один. Кому захочется слушать про себя, что он никогда уже не будешь счастлив?..
Проложите, проложите вы хоть тоннель по дну реки,
И без страха приходите на вино и шашлыки
И гитару приносите, подтянув на ней колки,
И не забудьте, затупите ваши острые клыки.
А когда сообразите – все пути приводят в Рим,
Вот тогда и приходите, вот тогда поговорим,
Нож забросьте, камень выньте из-за пазухи своей,
И перебросьте, перекиньте вы хоть жердь через ручей.
За посев ли, за покос ли надо взяться, поспешать,
А, прохлопав, сами после локти будете кусать,
Сами будете не рады, утром вставши: – вот те раз!
Все мосты через преграды переброшены без вас.
Так проложите, проложите вы хоть тоннель по дну реки,
Но не забудьте, затупите ваши острые клыки.
В конце концов он ушел. Ушел...
Ну вот, исчезла дрожь в руках, теперь – наверх.
Ну вот, сорвался в пропасть страх навек, навек.
Для остановки нет причин, иду, скользя.
И в мире нет таких вершин, что взять нельзя.
Здесь голубым сияньем льдов весь склон облит.
И тайну чьих-нибудь следов гранит хранит.
А имена тех, кто здесь лег, снега таят,
Среди нехоженых дорог одна – моя...
Среди нехоженых путей один – пусть – мой.
Среди невзятых рубежей один – за мной.
И я гляжу в свою мечту поверх голов.
И свято верю в чистоту снегов и слов.
И пусть пройдет немалый срок, мне не забыть,
Как здесь сомнения я смог в себе убить.
В тот день шептала мне вода: «Удач всегда!»
А день... Какой был день тогда? Ах, да, среда...