Автостоп как таковой появился в СССР в начале 70-х гг., когда накатила первая волна повального «неформальства» — хиппизма, неотъемлимой атрибутикой которого явились клёши, длинные волосы (хаер) и — сам автостоп. Правда, это — лишь внешняя сторона, показушный эпатаж моды, слепого следования субкультурной эстетике и пассионарный примитивизм. И всё же — это важная часть жизни так называемого «потерянного поколения», выбравшего такой путь для борьбы за свою свободу или для её достижения.
Одним из духовных лидеров советских автостопщиков был их американский коллега Джек Керуак («В дороге», «Бродяги Дхармы»), положивший начало автобиографической литературе «потерянного поколения». Сегодня «ПС» представляет вам омские вариации на тему керуаковского жанра, изрядно пропитанные постмодернистской стилисткой. Генри Миллер, Джим Моррисон, Герман Гессе, Микеланджело Антониони...
«ТРАССА НА ЗАПАД»
Ангелы ночной дороги, и звёзды над головой, и жёлтые огни фар выхватывают из темноты дрожащие силуэты. Машины — мимо, мимо, мимо, пока не стемнело. Их поглощает бескрайняя казахская степь. Омск за спиной, в ста километрах, куда ему угнаться за мной, он погружен в трясину, в мелочи ненужных проблем, а я здесь, навстречу закату, нас разделяет долгий взгляд бога, тысячи километров космического пространства, жизнь и смерть цивилизации, погребённой под серым асфальтом трассы.
Вот остановилась до Петропавловска легковушка с угрюмым молчаливым водителем. А другого и не надо. Можно погрузиться в уютный мир мыслей, насладиться свободой, мечтать в полёте на огромной скорости по ночному шоссе.
Петропавловск, стоянка, ах, какая удача — драйвер, один, до Кургана. Илья — веселый глуповатый мужик с круглой физиономией, в которую вклеены маленькие серые глазки. Разговор — груз, гаишники, женщины — все его женщины из прошлого — маленькие осколки памяти, он берёт от жизни всё, что она протягивает ему на ладонях, и этого вполне хватает, и сейчас она протянула ему меня — собеседника на ночь, спасая от опасности уснуть за рулем.
Великий бог Джа, бог всех плывущих по течению, словно щепка в бурлящем потоке, спасибо тебе за то, что ты послал мне этот Камаз.
Мы комкаем беседу, выбрасываем её за окно и создаем заново, мы купаем её в сигаретном дыму, мы освещаем её нашими улыбками, мы говорим, говорим, говорим, и каждое слово длиною в несколько проеханных метров. Но мне уже скучно, пара анекдотов и я замолкаю, глаза слипаются, оставляю его одного бороться со сном под убаюкивающий шепот дороги.
Он включает музыку, громкое техно колотит по ушам, тыц-пыц — пара клавиш на синтезаторе рождают очередной хит на неделю, тыц-пыц — пара фраз, ещё один, и ещё, они вылезают из конвейера, чтобы разлететься по миру на магнитных пленках, рвать воздух из ларьков звукозаписи, на дискотеках, вонзаться мне в уши, отгоняя сон.
— У меня есть кассета. Может её послушаем?
— Давай.
У меня Дорз, два первых альбома. Чарующий голос Моррисона выводит по-английски:
Ты знаешь, день разрушает ночь,
Ночь убивает день,
Попытайся убежать, попытайся спрятаться,
Прорвись на другую сторону.
Он зовет за собой, туда, в мир фантастических образов, одинокий поэт ищет отблески огней древних шаманов на городских улицах. И мир превращается в сон, реальность исчезает, растворяется в ночи, и я мчусь по темной трассе навстречу неведомому. Рядом сидит водитель, неподвижный как каменный идол, нас отделяет невидимая пелена, мы — по разную сторону сна, я лечу по дороге, ведущей в никуда, падаю вниз ослепительной вспышкой, словно падает звезда, всего лишь нота бесконечной мелодии, всего лишь горячее дыхание пляшущего бога, всего лишь призрак во мраке. Оглянись и ты увидишь меня за своей спиной, я ухожу по дороге в страну грёз, чтобы вернуться за тобой, когда полная луна покажется на небе. Ты ждешь, моя темноволосая фея, ты надеешься все эти годы, холодные годы одиночества, и я ищу тебя в этой ночи, и голод гонит меня вперёд.
В человеке живет жажда. Неутолимая жажда жизни, жажда настоящих переживаний, то неосознанное чувство, которое вырывает людей из тёплых квартир и швыряет в бурлящую пучину, холодный ветер в лицо, пугающая неизвестность за пеленой мрака. Это чувство невозможно уничтожить. Можно загнать его вглубь, в далекие тайники души и закрыть там на замок, но сколько не уничтожай этот внутренний источник, наполняющий человеческую жизнь, сколько не забрасывай его камнями, он может вырваться в любую минуту и разлиться в душе обильной полноводной рекой и понести за собой вдаль, к огромному прекрасному морю, где ночь окутывает город саваном тайны, где тела сплетаются на горячем песке и белоснежные паруса танцуют на волнах далеко на горизонте.
Но чаще бывает так, что он вырывается бурлящим потоком, захватывает всю накопившуюся в душе грязь, и несётся вперед, разрушая всё на своем пути. Тогда из одушевляющего он превращается в разрушительный, вместо жизни несёт смерть и горе тому, кто, не имея достаточных сил, посмеет встать на его дороге. Раковая опухоль насилия на теле мира, мертвая ткань изломанных жизней.
Ранее утро. Выхожу из кафешки, подкрепившись хлебом и пакетом вермишели быстрого приготовления (еду я ношу с собой, кипяток можно попросить в кафе, а если нечего есть — можно попросить у них хлеба.), чувствую как приятная сытость расползается по телу, выхожу в дождь, и холодные капли бьют в лицо. Курган в нескольких километрах слева, видна лишь россыпь огней, выгоняющих из домов и улиц утренний полумрак. Пары часов легкого сна в кабине вполне хватает, ночевать я буду в Челябинске, а если повезёт, то в Уфе.
Я пьян, пьян трассой, и дождём, и свободой, и музыка несётся в воздухе: весёлый августовский блюз с вокалом проезжающих мимо машин. Алый солнечный диск причудливо окрасил тучи на востоке, там, в небе, огромная далекая страна со счастливыми обитателями,они пьют чистые дождевые капли и бегают голые по облакам, они не знают наших никчемных проблем и дрязг, их не засасывает в ржавую воронку быта, у них нет ни боли, ни страха, ни стыда, у них есть только небо, и небо дарит им жизнь. Может быть кто-нибудь из этих облачных эльфов сейчас машет мне рукой и желает удачи, я помахал ему в ответ — замерзающий бродяга на дороге, но холод в кайф, и дорога в кайф, и жизнь — это просто потрясающе — разноцветный фонтан бьёт из земли между одетых молодою листвою деревьев.
Через полчаса новенькая Лада тормозит, скрипя шинами по шоссе, в воздух летят брызги из маленьких луж, подбегаю:
— Подбросите?
— Куда?
— В сторону Челябинска.
— Только двадцать километров.
— Подойдет.
— Садись.
Сажусь. Водитель — парень лет тридцати с открытым лицом и живыми глазами, заинтересованно спрашивает:
— Куда едешь?
— В Москву.
На его лице такое выражение, словно я превратился в дым.
— С-с-с-вш-ш-ш. Ну ты даешь! В Москву, — хмыкает. — И откуда?
— C Омска.
— Ф-ф-ф-с-с-с. — Пауза на несколько секунд. — Путешествуешь?
— Путешествую.
— Молодец, — уважительно. Он явно не сталкивался никогда с автостопщиками, и идея ему понравилась.
— А в Москве кто?
— Друзья, — вспоминаю дружескую улыбку Олега и весёлый смех Ани, и в душе загорается тёплый огонек.
— Ну ты даёшь! Вот бы мне так махнуть. — Он задумывается на минуту — А почему бы и нет? Отпуск в июне, рюкзак на спину — и вперёд. А? — Вопросительно смотрит на меня, он уже в пути, стоит на обочине и глотает свежий воздух трассы.
— Конечно, езжай. Это же просто.
— Действительно просто. Ездят же люди. А спишь где?
— В лесу. С собой спальник и полиэтилен. В кабинах. В городах можно, если есть, у кого остановится.
— Еда с собой?
— С собой.
— Ну всё. В июне собираюсь и еду.
Между нами устанавливается тёплая душевная близость, некое внутреннее понимание, легкость, такое бывает, если встречаешь автостопщиков на трассе, редко такое бывает с водителями. Он протягивает руку:
— Андрей.
— Игорь.
Мы болтаем о погоде, о городах, о Питере — он бывал в Питере, и оба согласны с тем, что Питер — лучший город на свете. Где реки в гранитных нарядах изгибаются меж каменных мостов, и архитектурный праздник выложен мозаикой правильных геометрических узоров. Кто-то скажет — холодом веет от этого города, но нет, от этого города веет мечтой. Тени Пушкина и Северянина за деревьями Летнего Сада. Пройдите по Невскому на Дворцовую Площадь и почувствуйте дух Питера, трехвековая история страны разворачивается перед вашими глазами, силуэты Гоголя и Достоевского возле Исакия, молодой Гребенщиков беседует с Бодхидхармой на ступенях Казанского собора, праздник цветов и музыки, хиппи, Ротонда, рок-н-ролл. Я знаю — в эту поездку я обязательно побываю в Питере, вдохну его запах — сырой запах моря. Встать на колени перед Финским заливом и молится Питеру, морю, каменным стенам, что хранят в себе великие легенды.
Питер. Москва. Волга. Южный Урал. М5. Всё ждет меня впереди. Весь мир на дороге. Моё сердце — это трасса на запад.
Он выбрасывает меня на стоянке, сворачивает вправо, а я иду проситься в КАМАЗы. Три
... (30-я страница журнала временно утеряна)
равно не возьмут.
На стоянку, пофыркивая, подъезжают два КАМАЗа. Иду проситься без всякой надежды, почти уверенность, что облом. И впрямь облом, он — в легких кивках голов драйверов, тупых безмозглых голов, у них не хватает ума даже на то, чтобы подобрать автостопщика.
«А почему я должен подбирать этого паренька. Шатается тут какой-то неизвестно кто, бездельник поди, бродяга, на Челябинск ему видите ли приспичило. Пусть деньги зарабатывает и катит себе хоть на Мадагаскар» — вот так, наверно, он думает, или что-то в этом роде. А говорит он попросту: «Нет» — угрюмо. Можешь, паренёк, отваливать.
А, может, он хороший. Возвращается с какого-нибудь бог знает где, усталый, всё осточертело, не хочется никого видеть в этой чёртовой кабине. Молча рулить и глядеть на дорогу, думая о своём, пока за сиденьями дрыхнет напарник.
В общем, возвращаюсь назад, читаю, стопаю. Наконец-то. Старенький Москвич, за рулем пара лет сорока.
— В сторону Челябинска подкинете?
— Садись.
Втаскиваю рюкзак и сажусь. Гарри встречает Гертруду.
Что мы знаем о мире? Что мы видели? Обломки древних поселений возрастом в сотни человеческих жизней, древние храмы, занесённые землёй, папирусы, которые рассыпаются в пыль от одного лишь прикосновения. И люди, люди, люди. Память камней. Когда-то по этим дорогам проходили орды кочевников: тысячи всадников, несущих смерть — они идут на запад, в неведомые земли — плач городов, распятых под звон колоколов, предсмертный крик младенца; они приходят ночью, когда все ещё спят — тысячи убийц возникают неизвестно откуда, и уходят с утра, оставляя лишь гору обугленных трупов.
Курганы в степи.
Спать. Бросить туловище на рюкзак, благо сижу сзади, и проспать ближайшие километров сто.
Опять кафешка и вермишель. Опять не берут камазисты.
Минут через десять тормозит ЗИЛ, залезаю в кабину и натыкаюсь на обычный вопрос:
— Куда едешь?
— В Москву.
Старик-водитель показывает пальцем на рюкзак:
— С такой большой хуйнёй и в Москву?
Смешно.
— А как же без него?
— Тоже верно.
Крестьянин, всю жизнь проработавший в деревне, он говорит об урожае. Саранча. Она идет с юга огромным сплошным роем, растянутым на сотни километров, она ест его хлеб, жизнь, которую он опускает в землю, чтобы получить новую жизнь. Теперь она может умереть. Теперь на желтые колосья, шурша крыльями, нападают насекомые и не оставляют ничего. Скелеты обглоданных полей валяются в степи.
Они собираются защитить свои поля. Насыпать туда химикатов — это единственный способ. Крупицы яда останутся в спасенных злаках.
Степной пейзаж проносится мимо. Желтые лица подсолнухов тянутся к небу. Ветер колышет зелёную траву, поднимает на ней волны, врывается в полуоткрытые окна кабины и обдувает мне лицо свежим прохладным дыханием. Далеко на горизонте тяжёлые тучи соединяются с травяным морем — небо и земля сливаются в тесном объятии, там конец мира и туда я направляюсь и ещё дальше, где далёкие города среди бескрайних лесов и каменные стены храмов хранят в себе древнюю мудрость, развалины тысячелетних цивилизаций и современные небоскрёбы — всё смешалось в бешеном круговороте жизни, современное общество катится вперёд, калейдоскоп культур, поверни трубу и перед глазами предстанет новая мозаика — города, города, города, и многочисленные народы оставляют в них отпечатки своих следов. Всё там, за горизонтом.
Ещё одна пересадка, и контуры Челябинска медленно выползают издалека, гора на въезде — безжизненный склон красного цвета, ни растений, ни животных, только камни — когда-то здесь велись разработки, чёрт знает, что они тут добывали, но всё живое погибло, отравленное химией и задавленное колесами и гусеницами — маленький мир корчится в агонии; но больше, больше угля и металлов: промышленности нужно сырье, и машины суетятся на склонах гор среди предсмертных хрипов деревьев. И теперь только Красная гора экзотическим конусом встречает автомобилистов на окраине города.
Мы въезжаем. Щупальца индустриальных гигантов опутали город, полосы асфальта среди заводов и коробок многоэтажек, трубы подпирают небо, извергая из себя темные струи дыма. Серые громады туч бесформенно громоздятся наверху. Моросит мелкий дождь.
Я не люблю Челябинск. Этот город похож на монстра, который медленно пожирает сам себя, высасывает энергию из всего живого — город-вампир — унылый символ урбанизации. Я несколько раз проезжал его, и в душе все время оставалось угнетающее впечатление, мрачные люди на мрачных улицах среди мрачных домов. Вымирающий мир.
На этот раз я решил остановиться. Остановиться здесь до завтра и посмотреть.
Стою возле телефонной будки и листаю записную книжку. Так, Челябинск, адреса и телефоны вписок. Юля. Она, наверно, клёвая девчонка, одинокая, без парня, и я конечно же ей понравлюсь, черт побери, почему бы не закрутить здесь короткий роман. А может эта женщина моей мечты, может быть... из трубки раздаётся красивый женский голос:
— Алло.
Конечно же, это она.
— Здравствуйте, а Юля дома?
— Её нет. Что-нибудь передать?
— Нет, не стоит.
Облом.
Ладно, кто у нас дальше. Майкл. Может быть это достаточно продвинутый добродушный паренёк, мы сидим вечером у него на кухне перед двумя бутылками портвейна и ведём интеллектуальную беседу — говорим, говорим, говорим взахлёб, перебивая друг друга: музыка, литература, кино, просто жизнь, размышления, всё в кайф, и хриплый вокал Дженис Джоплин из магнитофона. И на следующий день ещё хорошие люди. Если всё это так, тогда, пожалуй, я здесь протусуюсь несколько дней. Если, конечно, на это время найдётся вписка.
Он дома. Приезжай, сверяю адрес — да, у меня правильно записан, объясняет, как добраться, и я иду на троллейбус.
Он идёт через центр. И тут я убеждаюсь, что Челябинск вовсе не такое уж ужасное место. Красивые здания, парки, стройные ряды проспектов, окаймлённые местами цветочными клумбами. В троллейбусе наряду с хмурыми физиономиями — открытые лица, кто-то улыбается, весело беседуя. Город как город, не хуже и не лучше других.
— Рассчитывайтесь за проезд — кондуктор — грузный мужчина лет сорока, не замечая меня, проходит мимо. Здорово, рассчитываться за проезд в этот раз не придётся. Вообще, в дороге больше всего денег уходит на проезд и прозвон. В каждом городе своя система контроля за оплатой в транспорте — отличие в нюансах, и чтобы, скажем, проехать бесплатно, всё время приходится перестраиваться. Каменные лица кондукторов и контроллеров ищут вас в автобусах и метро, строгий голос требует денег: замусоленные бумажки талонов и пластмассовые жетоны телефон-автоматов, рубль, два, три, четыре, работайте, платите, потребляйте, работайте — замкнутый круг — механизм, где вы всего лишь винтик, вас уже не существует, существует лишь бездушная беспощадная машина производства. Наши души летят в огромную механическую пасть, мы теряем свою жизнь на прилавках магазинов и в щёлках трамвайных компостеров. Человеческие судьбы в каменных руках контролёров, вот они уже повсюду, они проверяют твои документы, выворачивают наизнанку карманы, просвечивают твоё тело рентгеном в поисках билета, у них бесцветный кусок гранита вместо сердца и свод предписаний вместо мозгов. Форма, повязка, удостоверение, кожаная сумка на груди — увидеть душу в этих людях удается достаточно редко.
Позвонить бесплатно можно в какой-нибудь конторе — иногда они разрешают.
Красно-кирпичная пятиэтажка среди других пятиэтажек — стандартная застройка, они строят не дома — они строят коробки — коробки с клетками. В небольшой двухкомнатной квартире царит разруха: как попало валяются вещи — книги, какие-то сумки, одежда мутным хаосом разбросаны на грязном полу, жрать нечего, на кухне сидит человек с фэйсом алкоголик-хочустатьновымрусским, и печальными глазами, и мечтает вслух о пиве. Магнитофон швыряет в пространство тяжёлые звуки Металлики. Кидаю бэг, завариваю себе и Майклу по кубику бульона, достаю хлеб, он выгребает остатки чая. Хаваем, треплемся о трассе, и я отправляюсь осматривать город.
Город я осматриваю обычно так. Приезжаю в центр и иду куда глаза глядят, без всякой цели и маршрута. Когда достаёт — уезжаю. По-моему, такой способ наилучший — вы чувствуете город, соединяетесь с ним. Вы не стремитесь осматривать то, то и то, вы просто бредёте, и город всасывает вас, окутывает тонким покрывалом своего настроения, в каждом городе есть настроение, та атмосфера, которая, в сущности, и есть город. Перед вами открывается душа. Можно быть, скажем, в Питере, осмотреть Исакий, Казань, Летний Сад, кучу архитектурных шедевров, побывать в Эрмитаже и Русском музее, и не увидеть Питера. Увидеть лишь красивый набор экспонатов. Этакий скелет вымершего динозавра. Пришёл в музей, заплатил деньги, пощёлкал фотоаппаратом и ушёл. Добрался до своей конторы, сел и начертал проект бульдозера, который всё это разнесёт. И на этом месте поставят развлекательный городок с барами, борделями, казино и павианами, закутанными в наклейки от Кока-колы.
Челябинск пропитан урбанизацией. Она въелась в его воздух, в его стены и мосты, с которых видно, как во все стороны раскинулись громады заводских помещёний. Если посмотреть на город вечером с высоты, то, вероятно, он будет похож на кучку золы с рассыпанными на ней оранжевыми угольками.
Лица прохожих на улице. Кое к кому хочется подойти и поздороваться — ясный взгляд синих глаз излучает тепло. Вот девушка в длинном красивом платье, фенечка из бисера на груди, живой интерес в глазах, через плечо матерчатая сумка. Судя по всему, художница — они могут так одеваться — со вкусом, и не обвешивая себя при этом множеством дорогих украшений. Проходит мимо — вот когда видишь на улице таких людей, чувствуешь с ними какую-то внутреннюю связь, и ты уже не один, а вас много в каждом городе, привет — привет, горсть чистой воды в ладонях, и переливы весёлого смеха в траве, мир в цветах, куда ты уходишь, брат, где ты оставишь свой след — отпечаток босых ног на теплой земле.
Город накрыл меня облаком и унес в лабиринты улочек, поворот налево — и я вхожу на проспект Суеты — автобусно-трамвайный гул и сотни людей, где каждый бежит за сиюминутной целью, торопясь, не замечая окружающих, лавируя в потоках человеческих тел, может быть, небо упадёт на землю, может быть, звезда загорится над Вифлеемом, может быть, кусок урановой смерти ожидает новой Хиросимы, и всё это только в час пик, чтобы тысячи людей разом застыли на центральных улицах сотен городов, и каждый посмотрел вокруг и увидел своих товарищей, тысячи масок рассыпаются в прах, праздник, праздник повсюду, ты танцуешь и плачешь от счастья и видишь, как страх покидает город.
Я люблю, когда мне отвечают незнакомые люди. Не автоматически, буркнув на ходу на «Скажите, сколько время?» «без пятнадцати пять», а останавливаясь и улыбаясь, им нравится отвечать, и мы всего лишь на расстоянии протянутой руки. Вот и сейчас, я спрашиваю у какой-то женщины лет сорока, интеллигентного вида, в очках, и с приятным лицом, как пройти до нужной мне остановки, получаю исчерпывающую информацию, и она в свою очередь спрашивает
— Вы, наверно, приезжий?
— Да. Вот, только сегодня приехал.
Мы шагаем рядом, нам по пути.
— Ну и как Челябинск?
— Ничего. Только слишком уж мрачный.
— Мрачный, — она улыбается, — а вы сами откуда?
— Из Омска. Я вообще-то здесь проездом.
— И далеко едете?
— В Москву. И в Питер.
— Да, Москва и Питер, конечно, получше Челябинска. Да и Омск поуютней будет. У меня там сестра живёт. Ну и Челябинск тоже хороший город.
— Вам нравится здесь?
— Да.
— Это здорово.
Молча идем, потом расходимся. Она сворачивает налево, обрывая нашу беседу, прощаемся — приятели на минуту, сколько было таких людей на трассе, на вписках, в городах, и никогда больше не увидимся, только еле заметный след остаётся в душе, капелька воспоминания — сотни собеседников на минуту, сотни лиц, глаз, а, может, просто промелькнёт в толпе, и встретятся взгляды, и искра понимания мелькнёт, и разойдутся, даже не поздоровавшись.
Приезжаю к Майклу, там ещё один паренёк — накачанный тип с волосами до плеч и майкой «METALLIKA». Слушают Летова и болтают, он крепко стискивает мне ладонь:
— Олег.
— Игорь.
— Ты откуда?
— С Омска.
— А в Челябинск чо?
— Проездом. Иду в Москву.
— Идёшь, — он ухмыляется. — Пешком что ли?
— Автостопом.
— Автостопом. Молодец. — Я слышу нотки уважения в его голосе. — А я вот дальше Ёбурга не ходил.
На плите вскипает чайник. Майкл разливает вторяк.
— Ну и как трасса? — заинтересованно спрашивает Олег.
— Ништяк.
— Да уж, наверно. Надо бы тоже куда-нибудь смотаться. У меня вот в Саратове друзья. Не был в Саратове?
— Не был.
— Хороший город. Ты водку пьешь? — неожиданно добавляет он.
— Пью.
— Так щас будет. Ну что Майкл?
Майкл, до этого молча прихлебывавший чай, буравя глазами пустоту, враз оживает.
— Чо, чо. Иди.
— А я то с чего. Вместе и пойдем.
Они идут за водкой. А я остаюсь вместе со Степным Волком в шумном немецком баре, где беседуют в углу Гарри и Гертруда — два одиноких скитальца столкнувшиеся в ночи — словно блеск молнии, и его жизнь резко меняется за эти несколько часов, и пьяный негр знойным летом Сан-Франциско швырнет в душный воздух дансинга соло на саксофоне, и что-то там ещё. А хорошо бы потрепаться с Галлером за бутылкой вина в тихом швейцарском отеле, а потом пройтись по ночному Парижу и свернуть в густую пелену утреннего Лондонского тумана. А ещё: концерт Северянина и летящие пробки из под шампанского, мадам, вы и есть та самая Гертруда, или Маргарита Наваррская, как, вы не читали Миллера, ах да забыл, он же ещё ничего не написал, этот самолёт летит из предвоенного Питера во Фриско полувеком позже, все пилоты под ЛСД, а пассажиры плавают в невесомости.
— А вот и мы.
Бутылка торжественно извлекается из широкого кармана Олеговой косухи и водружается на стол.
Пьём, они трепятся о бабах: Наташи, Оли, Марины, лица под густым слоем косметики, засунуть, вытащить, опять засунуть. Проститутки с Елисейских полей получают горячую струю спермы на ужин.
Потом литература — читают они фантастику, Бредбери не любят, любят Муркока, Хайнлайна и Желязны. Желязны я тоже люблю. Спорим, а на столе ещё полбутылки. Мы быстро опьянели — я с дороги, Майкл с похмелья весь день, а Олег видать за компанию. И ещё какие-то тосты и анекдоты, и ещё девушки, и за жизнь, кухня уплывает куда-то, вся в табачном дыму, водка кончается, и мы срубаемся, я проваливаюсь в темную бездну сна.
Я проспал как убитый часов до двенадцати. Утром вялый подъем, на завтрак хлеб, Майкл опять смотрит на мир печальным взглядом и говорит о пиве. Олег уже свалил. На трассу я выбрался только в пол второго.
На выезде из города широкая скоростная магистраль. Здесь начинается М5 — трасса Челябинск — Москва — одна из основных российских дорог.
Непрерывный поток автомобилей проносится мимо. За час остановилось три машины и все потребовали денег — у них что, в Челябинске, все помешались на деньгах. Вообще, это редкость, чтобы на трассе за подвоз просили денег, а тут сразу три.
Наконец остановилась иномарка до Миаса. Какая-то крутая тачка, мы плавно разгоняемся и словно не едем, а скользим по шоссе. За рулём — мужчина лет тридцати пяти, он сразу же начинает расспрашивать меня про автостоп, про клубы в Питере и Москве, и я втираю ему всё, что знаю. Мы доезжаем меньше чем за час до поворота на Миас, и я иду купаться в местную запруду.
Про клубы автостопщиков в Питере и Москве ходит куча разнообразных весёлых историй, временами напоминающих анекдоты. Сам я с ними не общался, но слышал достаточно. Что там удобно, так это то, что они берут коллективную визу за границу, на человека это получается достаточно дешёво. Вообще, куча народу ходит в Европу и в Азию без виз, переходя границу на Карпатах, на Памире и на Алтае. В Европе их частенько ловят и отправляют назад. Одного мэна депортировали аж из Португалии.
В Индии и Китае не выгоняют. В Китае народ тусуется по дацанам. Приходишь ты в буддистский монастырь, там сидит Вася и говорит: «О, здорово. Слушай, будешь в соседнем дацане, передай привет Пете, давненько я его не видал''. Вот такие дела.
А истории про клубы автостопа, например, такие. Народ там очень разный, в том числе куча мажоров, и вот... Стопает паренек КАМАЗ, залезает в кабину и первый вопрос водителя:
— Ты случайно не из Московской Лиги Автостопа?
— Нет.
— Тогда поехали.
В дороге драйвер рассказывает ему такой случай. Подбирает он двух молодых людей в форме, те залазят в кабину, суют ему под нос ксивы, потом достают какую-то суперсовременную видеокамеру и начинают его снимать. После чего вытаскивают сотовые телефоны, обзванивают всех своих родных и рассказывают им про трассу.
— Я таких балбесов больше бесплатно подвозить не буду! — заканчивает историю возмущенный камазист.
Ну не анекдот ли?
Лично я к идее клубов отношусь безразлично. Кому-то это нравится, ну и ладно, затея неплохая. Меня не привлекает вся это мишура с формами, документами, школами и инструкторами. А путешествовать я люблю один.
Кому как.
С удовольствием окунаюсь в прохладную воду — всё в кайф, никуда не надо: хочешь — купайся, хочешь — валяйся на теплом песке, разглядывая пушистые белые облака, хочешь — иди стопать. Можно расслабиться и лениво лежать на воде, шевеля плавниками — большая рыба — правнук Будды и всех речных блаженных, Наяды в водорослях выходят на берег в ночь на Ивана Купалу за цветками папоротника. Джа глядит на нас с высоты и дарит нам хлеб, и эти воды, и это солнце, что так ярко сияет сейчас с небес. Я выползаю на берег и долго обсыхаю, дремлю, и, закрывая глаза, вижу цветные картинки, где серая лента дороги вьется меж лесов и озер.
Минут через сорок меня подбирает Волга километров на сто. За Миасом начинаются горы.
Это американские горки. Он почти не тормозит на спусках, мы мчимся вниз на головокружительной скорости с высоты больше километра. Чудесная панорама открывается перед глазами — покрытые лесом склоны, внизу раскинулась блестящая гладь озера, вверху — нагромождения облаков. Сводит дух от этой красоты и от этого спуска, меня переполняет эйфория, горы, разговаривайте со мной, ветер, что врывается в полуоткрытые окна салона, спой мне песню — далекую песню степей, огромные сосны молчат по сторонам, и асфальт впереди — тысячи километров асфальта, сегодня здесь, завтра там, спуск-подъем, он сворачивает, я выхожу, горы кругом.
Я слышу как колотится сердце Урала в моей груди. А-а-а-у-у-м-м-м Я БОЛЬШАЯ БЕЛАЯ ПТИЦА.
Огромные крылья ложатся на эти горы и сливаются с ними, тело — низина, поросшая лесом, и лоно земли принимает в себя, и мир взрывается мириадами цветных осколков, чтобы застыть окаменелым сказочным сном, превратиться в Великий Праздник, где эльфы извлекают из золотых флейт волшебные звуки, где прекрасные нагие феи танцуют на радуге, где все пьяны, где можно плакать и смеяться, и где богиня любви царит в теплых лесах.
Продолжение следует...