С Омском связаны судьбы многих талантливых людей.
Аркадий Кутилов — один из них. Другой, с несколько похожей судьбой, — Эдуард Кочергин. Он, будучи воспитанником детприёмника, провёл несколько лет на омской земле. Гораздо позже, через тернии и перипетии, этот человек стал известнейшим театральным художником. А теперь — ещё и писателем...
Не всякий даже театральный человек знает, что выдающийся, практически легендарный сценограф, Народный художник России, лаурает Гос.премий, действительный член Академии художеств, главный художник БДТ Эдуард Кочергин, один из образованнейших людей нашего времени был: затырщиком (кто не знает — приёмщиком стыренного, краденного).
Что он, воспитанник детприёмников военных лет «имени Лаврентия Павловича Берии», просивший у портрета поляка Дзержинского, чтобы тот вернул ему его польскую «матку Броню и брата Фелю», множество раз пытался сбежать в родной Ленинград, откуда его, сына репрессированных родителей, опять сдавали на хранение «Лаврентию Павловичу».
Что первой в его жизни кражей была кража: карандашей.
Что он был беспризорником, «скачком» (маленький, худой, прятался по верхним полкам вагонов и соскакивал с идущего поезда вместе с краденным, отчего имеет давно поврежденную спину и нынче даёт всем друзьям квалифицированные советы, как её лечить кальцием с витамином Е...)
Что первым его художественным промыслом были наколки великого вождя на плечах и грудях воров в законе, а наколкам научил его в детприёмнике помхоз Томас Карлович Японамать, продавший в японском плену своё белое тело традиционной татуировальной школе. По «усатому» нельзя было бить, и может быть, это самое первое художественное умение (он выколол восемью иголками семерых «усатых») и спасло жизнь будущего академика Кочергина, сохранив его для нашего театрального искусства.
И литературы.
Не так давно в петербургском арт-подвале «Бродячая собака» состоялась презентация его книги «Ангелова кукла» — книги рассказов, посвящённых «опущенным», как говорит сам Кочергин, людям 1940-60-х годов.
То, что Эдуард Степанович давно сделался писателем, некоторые театральные люди знают уже давно. Десять лет, с 1992 года, «Петербургский театральный журнал» печатал его рассказы под названием «Рассказы бродячей собаки»: редакция находилась во дворе легендарного, тогда ещё заброшенного подвала — вполне в духе его историй — и Кочергин приходил туда рассказывать, считая, что он сам и есть «бродячая собака» — свободный человек, исходивший ногами половину России (Уже сделавшись художником, он прошёл весь север — вологодчину, архангельские деревни, его здоровье спасала новгородская бабка Бобылиха Нюхалка — и от этих походов его замечательное знание основ российской материальной культуры. Кто видел декорации додинских «Живи и помни», «Братьев и сестер», «Дома» — поймет!).
Сначала я записывала его на диктофон и расшифровывала, но скоро рука Эдуарда Степановича, привыкшая к бумаге и карандашу, стала самостоятельной, самобытной писательской рукой, и надо было наблюдать, как каждое написанное слово было ему дорого — дорого куда больше, чем эскизы и пространственные идеи: Несколько рассказов напечатали в свое время «Звезда» и «Нева», что было чисто литературным признанием. Но если есть какая-то действительно высшая похвала Кочергину как писателю, то она принадлежала А. М. Володину: однажды он наткнулся на рассказы в «ПТЖ» и был потрясён.
Это не просто рассказы. Глаз «рисовального человека» поразительным образом зафиксировал и досконально запомнил фактуру времени и пространства. Кочергин как художник привык мыслить образно, драматургически, и это перешло в рассказы. Это и судьба слепого Капитана, который зарабатывал по пивным В. О. со своей курочкой Чёрной и которого хоронили весной 1953 года все ленинградские обрубки победившей империи Советов (один из самых потрясающих рассказов — «Капитан»), это судьбы питерских проституток — «парколенинских промокашек» Дашки Ботанической и Екатерины Душистой. Но в рассказах Кочергина важно и другое: как падает свет на превращённое в страшное месиво лицо молодого безрукого инвалида, который в утреннем вагоне 1945 года целует «лохматыми губами» нежную шею юной девочки (рассказ «Поцелуй») и как из единственного его уцелевшего глаза падает слеза. Подростку-скачку Кочергину в тот момент казалось, что он слышит звук падающей слезы...
Изобразительно мы попадаем то в мир Брейгеля, то Вермеера... Рассказы художника «помнят» послевоенный российский мир в его doc. правде, но, в отличие от сегодняшних «проектов» о проститутках и бомжах, создающихся на забаву Садовому кольцу, кочергинский литературный «проект» возвращает отечественному пространству истинные судьбы тех обитателей советского «дна», кто и при жизни не имел права голоса.
У некоторых, к примеру, не было после войны языка, они были немыми. Почти у всех не было паспортов, и они шарахались от «фараонов»... За них сегодня говорит Кочергин.
После смерти Сталина Ленинград «вычистили» и свезли всех «обрубков» в северные монастыри, худо-бедно приспособленные под интернаты. Как «Василия Петроградского и Горицкого», безногого бывшего моряка, организовавшего в Горицах хор «самоваров» — инвалидов без рук и ног, которых санитарки выносили на солнышко подышать: (Туристы, комфортабельно путешествующие на Валаам и в Горицы, не знают, что половина населения этих мест — дети тех самых «самоваров», каждого из которых однажды пожалела какая-нибудь одинокая санитарка).
То, что фактуру жизни так подробно запоминал глаз молодого художника — мне понятно. Но — ухо? Рассказы написаны удивительно густым языком, переработавшим в настоящую литературу блатной жаргон и театральный сленг, разноголосую, колоритную речь «опущенных» людей. Недаром рассказы уже исполняют актёры, их передают по радио, читают студенты, они — образец «живого великорусского языка».
Многие новеллы имеют сочные, ясные названия и подзаголовки: «Машка Коровья Нога. Густой рассказ»; «Анюта Непорочная. Воспоминания затырщика»; «Капитан. Островной романс» и т.д. Часть рассказов посвящена «бывшим людям». Собственно, и начиналось-то всё с рассказа «Последние» — о том, как в поисках мебели для спектакля Камы Гинкаса в театре на Литейном в начале 1960-х он, Кочергин, молодой художник, попал в старую квартиру к генеральской дочери Анне Павловне. Она осталась жива потому, что её изнасиловал в 1918 году ворвавшийся в квартиру матрос... Мебель Анны Павловны, наверное, по сей день сохранилась в театре (в остатках), как и память о «последнем швальнике императора» Александре Сергеевиче, который когда-то «строил» мундиры для императора, а в старости служил ночным сторожем театра.
Э. С. Кочергин как будто написал в рассказах свою биографию, свою жизнь. Но это не вполне так. Настоящий театральный человек, он написал драматургию судеб, написал «эпопею народной жизни», как сказали бы в позапрошлом веке. В этой жизни был свой настоящий закон, имевший под собой своеобразное понятие о чести, свою незыблемую иерархию.
«Я вор в законе», — в шутку говорит о себе бывший «скачок», ныне академик, и это для него не пустой звук, как определения «фраера» или «шестёрки» (а они и в театре «шестёрки»). Наш сегодняшний беспредел — следствие того, что этот закон рухнул, слово чести (если даже это воровское слово) перестало быть.
«Россия!.. Кто здесь крайний?» — называется один из северных рассказов. Вообще-то это фраза, услышанная в очереди за водкой. Но это и вопрос всей книги Эдуарда Кочергина. Вопрос стране, где всегда крайний — человек. Без языка и без паспорта. России — ненужный. Просто человек.
МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ