Из сборника «Рассказы бродячей собаки»
Это было давно-давно, в старое советское время, в первое лето после войны с немцами, в конце его. В ту пору я был воспитанником Лаврентия Павловича Берия с почти пятилетним стажем.
Т. е., находился в спецдетприёмнике НКВД РСФСР под городом Омском. Как я там оказался — рассказывать не буду, для многих из моего поколения это было нормальным, меня ведь тоже надо было куда-то девать, ежели отец и мать сидели. Интересно, что руководила этим заведением женщина-начальница, очень строгая, даже чрезвычайно строгая. И ещё интересно, что она художничала, картины писала. Первое моё знакомство с нею в её кабинете запомнилось мне картиною: улыбающийся Сталин в яблоневом саду с пионерами. Для пионеров она использовала нас, детей врагов народа. Мне сейчас трудно вспомнить, хорош или плох был её холст, у меня остался в памяти контраст картины и её действий: она меня отчитала за малую провинность — кашель (правда, за кашель на торжественном собрании по поводу победы над немцами) и посадила в изолятор.
Её все страшно боялись. Единственный, кто в детприёмнике позволял возражать ей и даже ругал её за глаза — это наша посудомойка тётка Маша по прозвищу «Машка-коровья нога». Почему «коровья нога» — никто не знал, правда, она хромала и ходила в какой-то странной обувке. А когда была потрезвее — хромала больше. Так вот, она говорила о начальнице: «Художница, художница... Худо — и дождь идёт. Вот она кто — жаба, одним словом». С её слов она и звалась у нас Жабой. За худые слова, как говорили церберы между собой, начальница пригрозила зашить Машке рот.
Но дело не в ней, а в посудомойке. Т. е., в её козе. Коза всегда паслась возле кухни. Это, конечно, понятно: кроме травы и крапивы ей ещё кое-что перепадало. Мы, тоже голодные, не то чтобы паслись, но всё же околачивались возле кухни и иногда конкурировали с козой. Кроме того, у нас ещё было развлечение под названием «оседлать козу». Не думайте, что это было просто, совсем даже сложно. Я, например, ни разу не мог её оседлать. Ну, я-то не в счёт: я был слишком тощ и лёгок и к этому слову — «оседлать» — никак не подходил. А другие пробовали «седлать», но получалось мало у кого. Она брыкалась задком своим так резко, что многие пацаны взлетали в воздух и повисали, а на некоторых из них оказывались следы её рогов. И всё-таки, занятие это было очень романтичным и популярным. Более всего оседлание козы удавалось Петрухе-старшому (было ещё двое меньших с этим именем). Как говорили завистники, у него была тяжёлая задница, но я заметил и ловкость с его стороны: он, разбежавшись, хватал козу за рога и резко приземлялся на ней. Задние её ноги даже подгибались при этом. Одним словом, среди нас он был первым, за что все глубоко его уважали и даже гордились. Он тоже сознавал свою значимость и был среди нас не то чтобы главным, но, всё-таки ...как бы, старшим. Да и годов-то ему было уже к десяти.
Да, я всё отвлекаюсь от главного, от титула его, т. е. прозвища. Однажды, когда мы все паслись с козой около кухни и, естественно, играли «в козу», неожиданно из кухни вышла начальница Жаба, а на козе в этот момент в позе победителя восседал наш герой. Она быстро схватила его за ухо, сняла с козы и, выворачивая ухо, уже багрового, повела к себе в кабинет, приговаривая: «Вот я тебе сейчас, Медный всадник, покажу, почем лихо стоит!». Мы, конечно, не знали в ту пору, что такое «медный всадник», никто из нас не видел его никогда даже во сне, но уж как-то больно подходило сказанное к нашему Петру. С тех пор, с тяжёлой руки Жабы, и стал он прозываться у нас Медным всадником.
Вот с ним-то я и бежал. Точнее — он со мной, т. к. я был Тенью, т. е. прозвище моё было «Тень»: за мою худобу и прозрачность пацаны меня так окрестили. Он был Медным и ещё Всадником, а я Тенью, и мы бежали в Ленинград из Чернолучей на Иртыше под городом Омском. Как нам говорили про Омск разные старшие люди — «морщины» — это было «отдалённое место ссыльных каторжников». Туда мы бежали сначала.
Он всё придумал, разработал целый план. У нас были две причины побега. Первая, конечно, Жаба, которую он ненавидел за унижение и боль. А вторая и самая интересная — потому, что он не доедал в детприёмнике, как он сам считал, хотя он ел намного больше, чем все мы. Но ему казалось, что в другом месте, особенно в Ленинграде, кормить будут лучше, потому что там в войну все голодали, а сейчас, как говорили, там всех кормят. А раз мы тоже голодали — нас тоже накормят. Всё просто.
У него был колоссальный нюх на еду. Он был талантливым добытчиком её. Необъяснимо — как он чувствовал, куда надо двигаться, чтобы оказаться свидетелем какого-либо поедания продуктов. Остальное — дело техники: меня он выставлял как «жертву голода»... Я думаю, что он и взял-то меня в побег из-за моей дистрофии. Он на мне зарабатывал: при виде меня всякий жрущий не мог не поделиться с нами. Как только мы получали свою долю — она с невероятной быстротой исчезала в его желудке. Я, в основном, оставался в качестве наблюдателя, а если получал, то столько, чтобы окончательно не стать прозрачным.
От меня он узнал, что я жил когда-то в Ленинграде и очень хочу снова попасть туда к моей «матке Брониславе» (В ту пору ещё некоторые слова я говорил по-польски, поскольку мой первый язык — до двух лет — был польский. Но это — отдельная история). Уговорить меня ему не составляло труда: он был Всадник, а я — Тень прозрачная.
Бежали мы на барже, которая доставляла в разные места по Иртышу продукты. Наше заведение тоже получало с неё свою часть с нашей помощью: мы переносили продукты на себе от пристани до кухни. Путешествие на барже было совсем неинтересным. Мы прятались в трюме среди пустых ящиков из-под чего-то и спали вместе с крысами. Я впервые сделал для себя открытие: крысы тоже тёплые и сытые не опасны... Всадник мой несколько раз в дороге жалел, что бежал от пайки, но было поздно.
После разных мытарств мы приплыли в «отдалённое место» — Омск. Его талант привёл нас на Омский вокзал. Мы оказались там, куда и должны были попасть по плану, но, к тому же, он дико хотел есть и нутром чувствовал, что именно там-то нас и накормят. Пришли мы с ним, конечно, не на сам вокзал, а оказались среди составов с солдатами, которые, как выяснилось, ехали после немецкого фронта на японский. Среди них мы натолкнулись на странно весёлый состав, не похожий на другие, даже, может быть, пьяный. Так казалось. Из зарешётченных окошек торчали и переругивались бритые солдатские головы. Только один вагон — вдруг — был открыт. Наверное, главный. Во всяком случае, самое буйное веселье шло оттуда.
Из этой-то теплушки и увидели нас, вернее, сначала меня: «Смотри-ка, залетка-то какая чахоточная торчит!» — услышал я про себя оттуда (Забыл сказать, что кашлял я после баржи ещё сильнее). А другой поддатый дядька спросил: «Пацан, а пацан, кто тебя охудил?». Петька тут же за моей спиной пожалился, что оголодали мы, и нет ли у дядек поесть нам. Третий, старший среди них, заинтересованно, как показалось мне, обратился к нему, к Петьке: «Смотри-ка ты, какой вдруг шустрый румянчик объявился! Эй ты, козлик! Смотри-ка, козлик какой... Ты чего за щепку прячешься? Выдавил из него всё, а сам-то ты ничего себе, пухленький. Прямо козлик! Ну, иди сюда, ладо моё, забирайся к нам! Накормим всласть. И забирай «чахотку» свою!»
Все они были в солдатской форме, но странно свободной или вольной, что ли. Что-то уж больно отличало их от других солдат. Да и вели они себя в теплушке по-хозяйски, видать, главными были в составе и «панствовали», т. е. пили, играли в карты и не обращали никакого внимания на солдат-охранников. Во время кормежки я заметил, что они очень уж плотоядно рассматривали Петра, даже пощипывали его, хлопали по заднице: «Задок-то какой отрастил, а?!». Мне стало не по себе, я несколько раз толкнул своего дружка, но он был занят едой и только едой. У дядек на руках я увидел татуировки, и мне показалось ещё, что игра в карты каким-то образом была связана с нами, т. е. с ним, Петрухой (я не представлял для них интереса и даже, может быть, отпугивал их своим кашлем). Я ещё раз толканул его и предложил сходить по нужде. Он отказался категорически и продолжал есть. Отчаявшись обратить его внимание на странности вокруг, закашлявшись, я попросился по нужде (мол, близко под вагонами) — и бежал. Бежал в настоящем испуге от этого кормления, бежал от своего Медного всадника, бежал от слова «козлик», страшноватый уголовный смысл которого понял вскоре после этой истории. Бежал от этого лиха, бежал в город Ленинград, не зная, что там тоже есть Медный всадник.
Я бежал в ужасе, под вагонами, и на товарняке рванул в Челябинск. Много позже, во взрослом состоянии, от одного военного человека я слышал, что на японском фронте маршал Малиновский, сам в прошлом блатной, в первую ночь войны с японцами, без предупреждения наших верхов и артподготовки, которую ждали японцы, бросил на них отобранных в наших тюрьмах матерых зэков. Они-то, финками, без единого выстрела перерезали японцев, спавших в первой линии окопов Квантунской армии. Говорят, все они погибли от наших же пуль, но дело своё они сделали и определили успех нашего наступления. Может быть, так оно и не было, но, услышав это, я вспомнил о весёлом и страшном эшелоне на омских путях и о Всаднике Петрухе, превращённом в «козлика»...
А настоящего Медного всадника я увидел только через семь лет.
Опубликовано по материалам «Петербургского театрального журнала», № 1.