Окончание, начало в №3 за 2002 г.
28.
Ты уже умирала однажды. Случайно или по собственной воле...
У меня тогда не было времени думать о том, не я ли швырнул тебя, словно трагичную куклу в водоворот страстей, на проезжую часть жизни. Было важно использовать шанс, самому уцепиться за чёртово колесо Судьбы, изменив своей королеве... Но не себе.
К счастью, речь не идёт о насильственной смерти... Похоже на столкновение двух плоскостей. Лишь полоса отчуждения, штиль отношений... Катастрофа застала врасплох. Я был раздавлен и долго пытался расставить кавычки, когда пьяная цветочница, еле ворочая языком, живоописала мне твои последние минуты: «Всё в брызги и дребезги, парень...».
Не то, чтобы мне удобней и проще было боготворить тебя мёртвой. Но чувство не воскресить... Лишь допустив и домыслив утрату, я смог бы владеть тобой безраздельно, в расколотом одиночестве... Из Космоса в Хаос скользит и ныряет тень ведьмы...теряется в юбках пространство и ждёт ненасытная тяга до ужаса чёрных дыр... Невозможным казалось представить тебя слегка поизмятой, раздобревшей и выцветшей в меру, рядом со старым, как cher papa* и до придури трезвым кретином. Или с обоссанным выводком, которому ты скармливаешь все свои мысли и силы, молодость и улыбку, зубы, наконец...
Поэтому ты умерла, оставив взамен воспоминаний о полноте и многообразии мира вощёное чувство пронзительной пустоты. А вскоре и чувство истлело, и боль притупилась, и воспоминание с ветки на ветку слетело, недолго мелькало, кружилось... Теперь всё благополучно погребено под ногами, превратившись в обыденный мусор для сонной толпы со свиной головой...
С послушной грацией ты приняла облетевший изменчивый дар «непостоянства памяти» — нарошный выкидыш, сублимированная потеря и скачок из небытия в забытье. «Да. Да. Конечно... Инквизиция творчества и дорога в Небесный Храм Замысла... Я не могу мешать тебе...— И добавила чуть только слышно: Любимый изверг»...
Но тебе недоступна и непонятна была та Любовь — извечная кара и мучительная награда творца, достигшего совершенства в своих творениях лишь затем, чтобы с полным достоинства стоном разбить их — чарующих монстров... Сколько шума из ничего!
Я часто спрашиваю себя: будь я на месте Эдемского Скульптора, стал бы я создавать тебя вновь, извлекая из подсознания, где точка (возможно) — причина линии и ретроспективы? Сплетать лабиринт ощущений и паутину очарования? ...Взбивать кумачовые перины джанковых снов? ...Вылепил бы тебя из ребра светотени, схожей цветом со срезом слоновой кости...или влепил бы пощёчину, знаменуя новый отсчёт от твоего воскресения к Общему Концу...
*cher papa (франц.) — милый папочка.
29.
Сумасшедшая девка, tawdry tart*. Согласись, ты сама затянула петлю, не пощадив своей бархатной шейки. Там, куда ты ушла в этот раз, я не мог до тебя дотянуться. Не мог приласкать и трахнуть, как следует... А может, и выпороть флотским ремнём...Но это уже фантазии. Уже не брезжил вдалеке туманный посул греха... Но будто в насмешку, неизбывный жар охватил всё моё тело, знакомый глубокий зуд сменился толчками в паху. Влечение не признающее Смерти... Мой корень жизни поднялся и налился раскалённым железом. Губы шелушились жаждой поцелуя... или прикосновения льда...
Твоя холодность чуть не застала врасплох. Отшатнула... Не отрываясь, смотрел я на голубоватые нитки тонких запястий, надеясь прочесть по ним то, чего не прочёл бы в глазах и вчерашних газетах. Избегая припадков неутолённого забытья, утомлённый, я мог бы отвлечься, с лёгкостью присочинив закулисный инфаркт на изломе премьеры или немую сцену с удушением в антракте, умывая руки... Я не искал забвения, не прятал голову в шум, имея в природе стремление к незавершенности. Но отрицать очевидное, длить и длить бессознательную минуту неведенья после того, как какой-то балбес тяжело уронил в обступившем молчании: «Панночка вмэрла!», было глупо.
Я знал, как обставить смерть... Не в смысле избегнуть её, обойти... Тебе не пришло это в голову, ты просто легла и смертельно уснула, бездыханная, с бледным бесстрастным лицом, обведённым сурьмой серьёзности... Безутешный церемонимейстер и безумный виночерпий, будь моя воля, я и в гроб положил бы тебя голой... Ожерелье одно напоминало бы след от петли... Украшения чаще портят украшаемое... К тому же благодатные богоматки уже обо всём позаботились. Обмыв своё тело, они обрядили Христову невесту в нечто среднее между саваном и подвенечным убором. Пенный шёлк оттенял твою бледность — кружево из кошмарных снов...
Чего же мне стоило выпроводить нескончаемый рой твоих преназойливых родичей... Я сам чуть не умер. Насупленный по совиному ксендз, выйдя последним, плотно прикрыл дверь. Позволил проститься наедине... О! Пресладкий Иисусе, тебе что за дело до нашей неутолённой любви, что за радость, которой можно владеть, отняв у другого... — будто молитву шептал я, боясь потревожить твой сон.
*tawdry tart (англ.) — вульгарная жрица.
30.
В комнате стало так холодно, будто кто-то втащил с мороза надгробный айсберг. Настала зима... Но я не заметил и этого. Казалось, минуло всего несколько минут, когда возвратились священник и прочие. Сходство священника с филином ещё усилилось... крючковатый нос, довольно длинные, спадающие на глаза волосы, взгляд сверлящих маленьких глаз из под щётки заиндевевших бровей: «Отъиди от неё, проклятий, в огнь вечный, уготованный диаволу и аггелам его...». Он, видимо, распорядился уже подавать похоронный поезд и теперь смотрел на меня с нетерпением.
Голос у хищного ксендза оказался скрипучим и злым. «Путь неблизкий...» — только и произнёс он, брезгливо поморщившись. Потом ещё раз взглянул с подозрением: не некрофил ли? В его взгляде было слишком мало проницательности. Но, похоже, он уже занес меня в свой, свиной кожей обтянутый, требник, как представителя вида «Young shocking» *, с пометкой «анафема»... И хотя никого не пугают эти древние постные басни, стало немного не по себе. Не лучше, чем Бастеру Китону в тисках звукового кино...
Открой только рот, и они вытянут исповедь клещами. А потом вырвут гнойный язык вместе с истиной: «Обойдёшься без чертыханий». Мерзонудно... Возлюбить ближнего — т. е. оставить его в покое. Подняв изумлённые очи долу, глянь: Христа на кресте нет...
К истине через святотатство... Какое мне дело, что они ещё смеют надеяться...
Под суггестией ксендза четверо благообразных мартышек, словно пушинку, подняли тебя на плечи и без толчеи на пороге шагнули в метель. Я остался стоять у стены... Защемило в дверях моё голое сердце... Но некролог был подписан...
Я вспомнил, совсем некстати, что где-то читал, как два монаха пришли в гостиницу и стали ругаться, требуя трёхместную кровать...Третьего они тащили с собой. Это была статуя Божьей Матери в человеческий рост...
Позже, выйдя через заметённую снегом калитку, я увидел лишь волочащийся по ветру хвост скорбной вереницы... И кого вы не научите летать, того скорее заставите ползать. Всё, что ты нёс с собой, унесёшь в могилу... Чем дальше — глубже... Оседлав галопирующую прогрессию мировой эволюции, надеюсь, мы скоро доберёмся к всемирной гибели и Общему Концу — О.К... Мы только тонкие спицы стремительного Колеса... Непохоже, что живешь для того, чтобы умереть... Не говоря уж, родиться снова...
*young shocking (англ.) — потрясный.
31.
Едва НЮ свернул с бульвара, его мысли, до того стройные, вдруг сбились набок, смешались... Он с горечью вспомнил последний свой разговор с Морфи, её отчаянную жестикуляцию, нелепые доводы.
И себя самого — постороннего,
в смирительной рубашке молчания — напротив. Ему казалось, бедняжка почти кричит, чтоб заглушить непереносимую муку, на которую он её обрекал, оставаясь холодным и невозмутимым... Когда мне трудно, я должен быть один. Последний раз я писал, когда был при смерти.
Ей же необходим был мужчина, который всегда находился бы рядом. С которым можно болтать без умолку о чём угодно. В диапазоне от будущих выборов до прав сексуальных меньшинств, от «Красной книги» до «белой горячки» и далее... Рассказывать чудеса чудесатей о вещах обычных и вполне заурядных. Стать придворным её пустомелей в несерьёзном костюме — «болтунья». Что поделаешь, женщина любит ушами...
Началось всё тоже с разговора: с двух-трёх десятков необязательных слов. И то, что было между последним и первым, теперь вряд ли имеет значение. Тогда он чуть не расшиб себе нос, столкнувшись с ней на неровно залитой солнцем безлюдной набережной. Он решил, что она сумасшедшая, но для пробы съязвил: «Ты всегда ходишь по улицам с закрытыми глазками, крошка? Окажись вместо меня на твоём пути какой-нибудь столб или другой бесчувственный чурбан, у тебя была бы приличная шишка...».
Но её не так просто было ввести в смущение. Украдкой взглянув из под чёлки не на него, а в высокое, чистое небо, на голубей над Собором, она убрала соринку с его плеча и, улыбнувшись, решила не медлить с ответом...
— Теперь редко и в основном по набережным. Кругом столько народу, не протолкнуться... Кстати, можешь называть меня Морфи... Понимаешь, я знаю здесь всё наизусть...
— Ты вызубрила всё это ещё в школе, да? — нарочито хмурился он.
А про себя подумал... Странное имя... Будто весело фыркаешь в нос...
— Самое главное, чуть не забыла, не останавливаться и не оглядываться. — Наставляла новоиспечённая преподавательница. — А бывает, закроешь глаза, идёшь-идёшь... и становится страшно, что когда приоткроешь их, будет ночь. Хотя времени прошло ещё совсем немного. Как в тоннеле, понимаешь?... — И уже брала его под руку, продолжая идти, пританцовывая, снова не глядя под ноги, и щебетать, щебетать без умолку...
Он подпустил её слишком близко, а удержать не смог. Вот она — оборотная сторона удовольствия, изнанка кайфа... Похоже на преступление... грабёж, либо кража того, что не купишь ни за какие деньги... Эйфория за собственный счёт. Тут бы и остеречься. Как заметил один мой знакомый «абрек»... «Приход нЭт, одын тяга...».
Мы всё время куда-то уходим.
И нам нужно уметь забывать.
А женщина — что за потеря? Ничего нет проще, прикончив бутылку, поступить с ней а-ля Бодлер. Сосуд наслажденья и страсти... Но о любви знает больше горькая пепельница. И не по-наслышке...
Каждого только одна дорога приводит к смерти. Так что нам по пути. Мы опять на пороге... У настежь распахнутой двери с видом на пропасть. Страх здесь естественное, но не единственное, немного шаткое, но в целом здоровое, гиблое чувство. Мы всё равно упадём... Будем падать без конца...
32.
В баре было совсем безлюдно, если не брать в расчёт двух-трёх собутыльников перед телевизионным футболом на правом фланге.
В это время утра деловой район ещё наслаждался кондиционированным благоразумием офисов и воспоминаниями об умеренном «брекфасте», накаляясь постепенно вместе со стенами зданий и каучуковыми тротуарами внизу, по которым вскоре весь этот обжитой муравейник двинется вспять... Поползёт пить свой кофе с утренними газетами. И заспешит, заворкует улица.
Официант за стойкой осторожно приоткрывал холодильник всякий раз, когда тот переставал трястись и вырубался. И что-то перетирал и перекладывал в нём с глупым видом безмятежного патриарха в цитадели глубокомысленного маразма. Крепко усвоив своё ремесло, он легко и успешно переваривал ежеутренние обязанности и сраные права негра-работяги...
При взгляде на широкое, лоснящееся, точно наваксенное лицо «yesmana» от жары, его чуть не вытошнило двойным виски и одинокой бессонницей. Стоит признать, НЮ никогда не был ни просто расистом, ни К-К-К-фанатом. Но за минувшую ночь он преуспел в общении с «Джеком Дэниелзом», и теперь ему очень хотелось подсесть поближе к стойке, чтобы негр с периодичностью автомата доставал для него из камеры потеющую банку пива. Чёрной лапой берясь за надраенную ручку рефрижирейтора, когда тот замирал.
Когда заверещал телефон, НЮ ещё продолжал раздумывать...
Рука с трубкой повисла на уровне его носа, и промасленный блин лица сквозь звенящую пелену перед глазами всплыл из-за стойки, нелепо морщась в поисках
Подходящей улыбки. Казалось, вот-вот ещё непереносимей разболится голова, и он уже не расслышит слов, слетающих с толстых, расползающихся губ...
— Кажется, Вас... Спрашивает дама. Говорит, чтобы я разбудил, если Вы спите...
Последнюю фразу он произнёс не слишком уверенно... С видом нашкодившего орангутанга... Нечленораздельно. Почти проглотив. Конечно, Морфи нашла его здесь. Не стоило и сомневаться... Она всегда отлично разбиралась в его настроениях. И это ничуть не пугало...
Телефон — мой лучший drag*... Социальная мимикрия — так, кажется, это называется с древних времен до скончания века... О.К. Приходится притворяться, если не приотворяться...
— :он жмёт, долго тискает мою руку и говорит, что мне бы не помешало трезвее смотреть на вещи. И после следующей сделки дела нашего банка, возможно, стронутся с места...
— ...и покатятся к чёртовой матери...
* drag (англ.) — дрянь, подонок.
33.
— И покатятся к чёртовой матери... подумал НЮ, но вслух ничего не сказал, предпочитая не вмешиваться. Хотя телефон, объединивший троих (пока Морфи молчала, их было трое, но невозможно, ничего не зная о направленности вершин, говорить о какой-либо равнобедренности...) в это время дня был форменным издевательством...
Но дама не заставила невидимых собеседников ждать долго. Дурачась, она начала напевать в манере Уитни страшилку, которую они сочиняли вместе те два дня, запертые ураганом в дешёвом отеле. Впрочем, она никогда не была, да и не желала быть дамой... То и дело как сумасшедшая заливалась своим заразительным смехом. Вот и теперь...
Строго блюдя карантин, НЮ со шлепком вложил хохочущую трубку обратно в широкую ладонь негра. Поднялся, возвысившись вдруг над стойкой. Заглянул в глаза... И желая свести счеты минутой молчания, вытащил из разных карманов брюк две однодолларовые бумажки — одну мятую, а другую подозрительно свежую, даже матовую — медленно выложил их на стойку... Когда трубка наконец опустилась на рычаг, проползя над стойкой, минуя белый рефрижирейтор, и негр обернулся к нему с недоуменной гримасой, он был уже возле выхода...
— Передайте даме, я уезжаю их Города. — Повернулся на каблуках и вышел на залитую солнцем улицу.
34.
В Варшаве лил дождь. Было сыро и серо и для этого часа утра непривычно темно... Неделю назад, когда вскрылась Висла, было ещё холоднее. Но, видно, весна уже крепко держала в озябших руках столицу.
Внизу затаилась река, сбросив ледяную сбрую и обнажив свои воды до самой Балтики. Только на берегах кое-где ещё дыбились торосы и слюдяные крепости. Цвет воды различить было невозможно из-за стелющегося, как кисея, тумана. Он медленно полз, взбирался по ржавым опорам моста и рвался в клочья, не дотянувшись до «вислострады». Автомобиль юрко скользил сквозь нечастую сетку дождя... Мимо знакомых домов... «Збышек», «Яся»... Мимо Шопена в Лазенковском парке, вдоль пёстрых построек с картин Каналетто... Умытое утро звенело и щебетало в окошки мансард и, словно кипящее масло, текло по «Старувке».
Пока идёт дождь, нет нужды ничего доказывать, сопоставлять или противопоставлять имеющиеся в наличии подробности, незначительнейшие детали воспалённого тождества... Невозможно вытравить происшедшее воспоминанием или сном... Слишком реально и выпукло при пристальном взгляде назад в лунной бездне — те ненастные дни и ненасытные пропасти.
Всё шло хуже некуда... Была бойня... Риск не оправдывал подлость. Но джанк игнорировал всё... Вещи казались такими простыми и слишком естественными. На войне воняет... Грязная работёнка... Плевать. Им нечего было терять. Не важно — находить... Бессмысленный и бесконечный поиск.
Сначала они брели, погруженные в своё одиночество. В плену полнолуния и полууныния на северо-запад... на северо-западо-запад... западо-северо-запад... Скалы тревожно молчали, корни цеплялись, и кости скрипели... Но ком покатился без всяких усилий. Тропа вдруг исчезла... Тогда, протянув мне руку, он бросил через плечо... «Здесь опасно...», предупреждая.
И чуть не смутившись, до боли сжал мои пальцы, будто в этом пожатьи хотел передать всю значимость слова «опасность»...
И не было зеркала, чтобы взглянуть на себя удивленно... Только в гиблых глазах друг-не-вдруга читали великую радость, последний завет всепоглощающего безразличия к себе самим... И вместе с тем, неживой интерес ко всему, что вне нас... Не зависит от мягкой посадки by the fly over* и количества выкуренных за напряжённую ночь сигарет... Тем более, запнувшись за обжитой понедельник, как правило, падаешь будто подкошенный, и с проломленным черепом катишься в пятницу...
*by the fly over (англ.) — в конце полета.
35.
— Уверен, что смог бы тебе все объяснить... Но теперь даже мой рокочущий голос, чудные слова, каждое из которых я будто хищно облизываю перед тем, как произнести, каждое слагаемое блуждающих взглядов, любой незначительный жест и случайный предлог выдаст моё одиночество. И ты загрустишь под предлогом минутной смыслоутраты... Человека и чувство не воскресить... Кто займёт его место? — он осёкся, решив, что сравнение может унизить Морфи, уязвить её, ранить... Почему мы должны быть похожи?...
ОН БЫЛ АДАМ — Человек и Мужчина, солдат удачи... Такой же наёмник, как все мы. Чернявый поляк из предместья, худой и нескладный... Что и говорить, не слишком удачная кандидатура для удовольствий per anum*. Его лицо притягивало тонкими, почти правильными, но чересчур мелкими чертами. Несгибаемый взгляд выдавал в нём человека когда-то, возможно, и робкого, но теперь уже не дорожащего жизнью. А значит, ничем... Металлический отблеск в зрачках притягивал не хуже магнита... Он без конца веселился и льнул ко мне каждую минуту, не замечая настороженности офицеров и отчуждённости солдат.
Их глубоко затаённой вражды и непонимания.
...Если не можешь взять многих, возьми одного — арифметика вербовщика и пастыря... Ловцы человеческих душ ловят воздух... Магнетизм — инструмент соблазна, электричество в клетках, молекулярная тяга... «От этого им уже не отделаться» — ухмылялся он маленьким чувственным ртом, едким смехом утверждая своё существование... Возможно , он имел в виду покорность судьбе, безропотное смирение перед общим мнением, написанные на их кислых физиономиях. Хотя вряд ли...
Он говорил, а я слышал... «Я уже ничего не хочу изменять. Меняться самим тоже поздно... Я не слишком хорошего мнения о себе. По крайней мере, не мню о себе лишнего... Просто я другой. И я сам знаю, куда мне нужно идти: где придется споткнуться.
Мы шли рядом. Нас обступали холодные камни и ночь. Ветер свистел в расселинах, глубокие тени скрывали ущелья. Только вершины тускло и ровно мерцали в лунном соусе свинцовым блевком... Горы дышали вниз холодом.
Мне казалось, разучившись любить себя, я разучился любить и других... Кого бы то ни было.
Во имя смерти и пресыщения... Но предчувствие крови и близость врага, пряный запах опасности, неразличимые контуры полупрозрачных тел, упакованных в грубое «хаки», лишь обостряли влечение... Одухотворенная чувственность... Сладострастие собственного ада... То, чего не бывает с женщиной...
*per anum (лат.) — через задний проход.
36.
Всё случилось само по себе... Словно диктовалось не воспаленными чувствами, а голой потребностью, страстью... Но вожделение, похоть — слова, порой применимые к женщине, здесь вряд ли уместны. Не сложно заметить разницу... Нельзя спать с женщиной и оставаться при этом друзьями. Не так ли? Между ними же не было никакого соперничества, желания подчинить или подчиниться. Напротив, они как бы растворялись друг в друге, взаимопроникая и становясь друг другом... Не было проклятого «потом» пробуждения утром и густого осадка пагубной привязанности, до дна допитой.
Но и увлечением это нельзя назвать, зная о безрассудстве, с каким они бросились вниз головой в жидкую ночь. Не было ни желанья, ни даже мысли противиться... Те, кто остались сидеть у огня, завороженные игрою теней на стенах пещеры, не могли не заметить, как их хмельные тела излучали тепло и свет под сводами зимы... Среди шарканья ног, покашливаний, осуждающих взглядов и непристойных жестов, они льнули всей кожей друг к другу... Не может быть ближе... Шероховатость ласки, огонь в крови... Горячее таянье...
Этот парень знал столько всего. Он ввёл меня в очень болезненный и неуравновешенный кайф. Забросил на облака эйфории: где мы в сумерках мчались стремглав... Как будто наши тела — торпеды...
В глубине облюбованной ниши он крестил его ночью и страстью... Он называл его НЮ, удивляясь его обнажённости и тому, насколько его занимают в такое неподходящее для философии время извечные разнополые антиномии... Одну только ночь продолжалось безумие... Но вещи из прошлого всегда вырастают в слонов. Либо в ужасных, либо в больших и сладких.
Воспоминание — только легенда, не подцензурный миф... Скажу, не смущаясь: с ним я был только мужчиной... «Что в этом сложного, если ты только мужчина?» — удивятся многие, несгибаемые под бременем мужского достоинства. Те, кто никогда не был ни сутенером, ни жиголо... Те, кто не верит в «отца и сына» и в Мазоха с де' Садом вместе взятых. Им трудно признаться хотя бы самим себе, что даже в обыденных ситуациях ведёшь себя как-то по-бабьи... Даже Папа упал с лошади и родил ребенка... Маленькое недоразумение... или сплошное враньё...
Но кем бы я ни был, не пожалею об этом теперь. Ибо он стал для меня всем...
Пока идёт дождь, можно быть незаметным. И, что ещё беспредельней, не замечать происходящего за мутными стеклами такси. Хорошо, что здесь его никто не встречал. Приятно потеряться в полузнакомом городе... У Адама здесь оставались жена и ребёнок, но НЮ не стремился увидеть их в первый приезд, не будет и в этот. Удвоенные усилия и бесплодны, пожалуй, вдвойне.
37.
Он ещё раз мысленно похвалил себя за то, что решил ехать совсем налегке, оставив в квартире Морфи все трофеи. Взял только рукописи и переводы. Да бросил, не глядя, в рюкзак мыло, одеколон и щётку. Жаль было потратить день на ненужные сборы...
Главное, стронуться с места, выползти за пределы проклятого круга, чтобы забыть навсегда, сколько липких ночей им пришлось собираться. На сто раз перекладывать необходимые вещи...
И возвращаться послушным бумерангом прежде, чем сделать решительный шаг... Чтоб почувствовать ноги в ходу, а тело в деле.
Правда, чувствовал он себя не совсем хорошо. То ли морозило, то ли знобило. Даже в такси и в наглухо застёгнутом плаще было холодно. Но тогда ему было плевать, что о нём могут подумать, чему приписать слишком явные признаки крайнего измождения... Отрешённость во взгляде... Похоже на то, как выходишь из крутого пике, чтобы сорваться в штопор...
Как только он подумал об этом, его тело стянула ремнями судорога и жгучая боль разлилась в затылок. Он живо представил, как обезьяна — болезненный зверь в нём — вдруг начала куражиться... Она отчаянно гримасничала и кривлялась, будто хотела сладенького... Сладкоёжилась до эйфоричных иголочек в мыслях, мышцах и позвоночнике... Что-то вдруг заедало, и остроконечная боль пронзала насквозь. НЮ был расшатан, измотан бурленьем страстей, постным стрессом, изредка перемежающимся вялотекущим отвращением к жизни и проч., проч., проч... Слишком долго коллекционировал яды. «Насилье над всеми и над собой...» — язвил он на обочине глубокого похмелья...
Он был уверен, что кто-то следит за ним... Было ясно, что шпионы повсюду. Прохожие всё чаще останавливались или оглядывались, смотрели вслед. Он надолго приковывал взгляды... Настоящая мания...
Чтоб не сломать себе голову, он предположил самое невероятное... Что он вдруг прославился, проснулся вдруг знаменитым... Что-то в подобном роде. И поэтому все жаждут потрогать его за член — удовольствия ради... Отсосать у кумира, теребя мошонку дрожащими пальцами... Все стремятся измазаться его обжигающей спермой, спешат захлебнуться зловонной струёй... Что за радость?.. «А тебе что за радость, приписывать себе самые невероятные мысли?» — поймал он себя.
...Кольцо сжималось всё уже... Янычары ходили по пятам с карающими улыбками наготове. Акселеративные бабуины, как сомнамбулические абстиненты, то и дело возникали на пути и хищно сушили зубы...
Рассеянная усмешка искривила его губы, чуть смяла лицо, когда он подумал, какую злую шутку сыграет с ними... Пропадёт, сгинет, отлучив их от столь небесприятного занятия...
38.
Кто-то назвал это бегством. Но разве все мы не умылись в безвинной крови, и нам ещё нужно было быть вместе? Всем нам... чтобы напоминать друг другу? Вопреки сердцу и здравому смыслу... Неужели? Но когда совершается предсмертный реверанс, поворот вокруг самого себя и собственной оси, бросок всего уплотнившегося и облегченного страхом тела, бездна разевает свою ненасытную пасть, готовясь проглотить не разжёванный ком настоящего и того, что ещё впереди. Предлагая взамен бесшумно вращаемый в глухоте и оцепенении рекламный ролик короткометражной жизни...
Утром горы сделались ещё выше, вровень с облаками... Тускло мерцали отполированные солнцем пики. Ветер свистел в стволах сосен, заглушая редкие автоматные очереди внизу у подножья. Всё было кончено... Пятнадцать минут настоящего боя... И опять тишина. Но тишина другая — обморок конца, что ли... Даже кровь остановилась, запёкшись чёрным...
Я взглянул в лицо трупу. В глаза, перед тем, как закрыть их... Меня не удивила подмена... Застывшая маска, густые свинцовые тени, незрячая мякоть глазного яблока... Это Конец.
Я отыскал подходящую расселину. Мог бы сказать «удобную», но покойникам не до удобств. Главное, чтоб по размеру... Сделал всё, что необходимо. Точней, то, что смог, обдирая руки и тяжело дыша. Любая мысль казалась ничтожной и неуместной... Чужие камни стали его могилой... Пропахшие порохом скалы хранили молчание, скрывали тоску и отчаянье. В аду не плачут...
После того, как не стало Адама, я не мог оставаться с ними. Я понял, что воин должен умирать, только защищая свою землю. За свой дом и очаг: Серб — в Сербии, хорват — в Хорватии... И не иначе. На войне не бывает «неверных», правых и виноватых. Все дело в том, из какого окопа ты смотришь на этот кошмар... Есть приказ... «Уничтожить!», «Стереть!», чтобы выжить. И никто не уверен, что победит справедливость. Только История скромно соврёт, чтоб оправдать бесконечные жертвы.
Договорились... пока идёт дождь, ни одного громкого слова. Только змеиное шипение флексий, пресмыкающиеся причастия, от которых повеет холодом, и пробегут поневоле по телу мурашки: случившееся, происшедшее, минувшее...
39.
Неужели возможно такое рассеяние, когда навсегда уезжаешь,
а после начисто забываешь об этом отъезде. Как будто его и не было вовсе. И не входило в планы бегство от надоевшего, ставшего слишком навязчивым и неуступчивым «Я»... Вспомнить хотя бы причину возвращения. Ведь должно же произойти возвращение, если присутствовал сам отъезд... Или любой эпизод из «фри-зон»: покупал газету (мокрую газету за влажные деньги), садясь на скамью, рядом клал шляпу... Или её к тому времени уже уносило порывистым ветром... Как видишь, событий-то можно припомнить достаточно, но смогут ли они соответствовать именно этой поездке. Ведь особенность цели не обязательно влечёт за собой и особенные средства, разменянные в мелочах, чтобы измыслить всеобщее алиби...
Ожидание — крошечный аперитивчик или прескучный лонг-дринк... Мысленно он покидал навсегда единственное, что ещё оставалось нетронутым, неприкосновенным для стерильной совести наблюдателя со стороны... Предметы и лица, связывающие все испытанные ощущения в единое, нерасчленённое целое, вертелись в калейдоскопе, сводя все к неизбежному равенству и катастрофе... Но не вспомнить, на какой высоте возникло лёгкое ощущение тошноты.
А может, тревоги за мир под моими ногами: и звёзды в моей голове...
...рвутся сначала причинно-следственные связи... Логические ниточки расползаются, как червяки, ввинчиваются в землю, сливаются в пейзаж, попросту растворяются...
И ты уже не в силах объяснить, зачем ты пришёл в узкий дворик или на Дворцовую площадь. Будто кто-то нашептал тебе сплетню о предстоящей встрече... Уверяешь себя, что ничего, собственно, не произошло и не должно было произойти. Но всё равно постоянно ждёшь, мучаясь ожиданием, смутным стремлением дождаться...
Скверно, когда начинает лопаться хрупкое стекловолокно ассоциаций. Так, волосок за волоском рассыпается на составляющие Вселенная... Аллюзии... намёки... воспоминания об образах... обрывки образов... образы воспоминаний...
...выщербленные эпизоды, точно пасхальные яйца, несутся сами собой.
Дождь кончился так же внезапно, как и начался. По осеннему жадное солнце тёплым выменем выпирало меж свинобоких туч... Кажется, ты сказал... «День был ярким, как небо над ярмаркой...».
Автомобиль, неохотно свернув с шоссе, зарычал и набросил несколько петель на разбитые улочки отхожих кварталов... Слепо-глухие стены невысоких кирпичных домов, затхлый запах и ужас еврейского гетто, освящённый страданием Освенцима... Сырость и теснота... Беспробудное пьянство на скользкой обочине жизни...
Повернув за угол, машина остановилась у тротуара... Площадь маленькая и круглая, точно блюдце для безумного чаепития, с потрескавшимися и выщербленными кое-где булыжниками, служила как бы прихожей для старинного Луна-парка за невысокой, грубо окрашенной оградой. Его ржавая вывеска тускло поблёскивала над распахнутыми настежь воротами.
40.
НЮ попросил водителя подождать и, слегка прихрамывая и разминая затёкшие ноги, пересёк площадь за полминуты... Жестяная вывеска оказалась на уровне его головы. Пришлось пригнуться, чтобы пройти в ворота. Слишком гномичьим казалось всё вокруг... Он вдруг почувствовал как что-то, до этого по-настоящему важное, стало совсем не важным. Будто осталось позади... В такси? В самолёте? А может, прямо здесь, за воротами? И краем губ улыбнулся.
— Хорошо бы найти Гулливера — подумал он вслух, хотя говорить ни с кем не хотелось. От разговоров, бывает, тошнит... Гулливером НЮ называл знакомого карусельщика. Когда-то старик был единственным другом его отца, давно, ещё в Харькове... НЮ ребенком частенько целился в его билиардную лысину из своего пистолета. И иногда попадал... С «первой волной» «голова босиком» эмигрировал куда-то, не то в Канаду, не то в Израиль. Долго скитался по кабакам и борделям старушки Европы со скушным шансоном... Выгорел в шоу-бизнесе. Теперь он прочно осел здесь, в Польше, в стареньком Луна-парке, где есть «колесо обозрения» и даже «америкагнские горки»... Только ему, наверняка, доверяют вращать аттракционы полегче, для карапузов.
Он мельком заглянул в овальное зеркало нормального роста. И хотя оно показалось ему кривым, он с улыбкой отметил, что, сменив «хаки» на плащ цвета «беж», он перестал быть наёмником. Стал, скорей, походить на жиголо... «В голом снегу ощущений» — по привычке прикончив абзац.
Рыжеволосая сучка на влажной скамье небрежно стряхнула пепел в его сторону. На ней был экзальтированный костюмчик персикового цвета с широченными плечами и приталенным низом. Под кокетливой попкой покоился «Воуг»...
Не то чтобы она не была в его вкусе. Вкусы сильно меняются от женщины к женщине, причём, каждый раз ищешь как можно больше противоположного. Но НЮ никогда не считал себя ни сердцеядом, ни геморроем-любовником... Теперь не до этого... В любом случае, если решит раскошелиться, может вызвонить девочку вечером в номер...
Сучка смотрела на него, как на благообразного идиота. Чего, мол, вырядился... Она явно скучала. Взглянула так, что его рука непроизвольно потянулась к ширинке, проверить... застегнута ли... Но укоротив движение и разминувшись с ней, НЮ перестал чувствовать себя застигнутым врасплох семинаристом или мастурбирующим виртуозом. Только едкий взгляд провожающих глаз лип к спине, как горчичник.
Гулливер стоял, опираясь на огражденье площадки, в центре которой на металлической жерди было подвешено вяло поскрипывающее колёсико для самых маленьких. Он был изрядно пьян и пошатнулся, отняв нетвёрдую руку от частой решётки, приветствуя НЮ. Было заметно, что старикан искренне рад и тронут. Вместе с приветствием, он наградил его поцелуем, густо обдав перегаром. НЮ стоически вынес говяжьи нежности. Лишь незаметно поморщился, когда его ноздри рванул резкий запах старческой плесени.
41.
Снова начал накрапывать дождь. Колесо вращалось торжественно-медленно... В незастеклённое окно фанерной будки пахнуло свежестью. НЮ сидел подобрав полы плаща на грубо сколоченном ящике. На фоне безоблачного уже над горизонтом неба бесконечно мелькали до рези в глазах пестрые одёжки чинно рассевшихся на жёлтых скамьях «лилипутов». Малышня развлекалась вовсю.
Карусельщик наполнил стаканы маслянистой тягучей жидкостью и, стараясь быть деловито-серьёзным, кивнул: «За встречу...». После чего одним жадным глотком опорожнил посуду. Глядя на его багровое лицо с мелкой сеткой лопнувших сосудов на щеках и узловатые пальцы, обнимавшие стакан, НЮ подумал, что старик достаточно покуролесил на своём веку, чтобы вести себя подобно недальновидному индивидууму. И, следуя его примеру, выпил напиток залпом, чтоб не почувствовать запах...
— Ого! Старый хрыч...— поперхнулся он, но допил алкоголь до дна. — Пьёшь текилу и утешаешь себя тем, что ты не худший человек в этом мире?
— В этом не лучшем мире, ты хочешь сказать, сынок? — парировал он. — Где наша жизнь ничего не стоит... Мне-то давно плевать. Смерть достаточно близка, чтобы можно было бояться жизни... Жаль только, сердце уже не выдерживает. Того и гляди, выстрелит или откажет без смазки...
Он был готов продолжать в том же духе. Но НЮ не пришлось по вкусу то, как старик назвал его... Тоже мне «кукурузный папа»... Ещё предложил бы пойти на работу в полицию... Кем же? Матершинным осведомителем или душещипательным палачом... по совместительству. А то и в отдел по борьбе с «наркотой»... Официальным истребителем готового продукта. Не сырья...
Когда НЮ равнодушным тоном спросил старика, что он думает о предстоящем Конце, тот заметно смутился. Сразу сник и слегка протрезвел. И хотя отмахнулся тем, что О.К. — только очередная утопия, было видно, как он взволнован... Чтобы скрыть это, он потянулся к кнопкам... НЮ понял, что лучше уйти прямо сейчас... Уже стоя в двери, чуть согнувшись, он сказал Гулливеру... «Прощай...». Получилось некстати громко, т. к. в эту минуту раздался щелчок и двигатель смолк.
Повернувшись, НЮ сделал шаг, бросив взгляд на смешное колёсико... И сначала услышал скрежет, толчок и пронзительный крик то ли радости, то ли испуга... А затем увидел, как яркое пятно отделилось от карусели.
Угадав траекторию, он резко выбросил руки вперёд и шагнул.
И через секунду уже прижимал к груди гибкое тельце с бьющимся, как у птенца, сердечком. Девочка, не успев испугаться, вовсю улыбалась ему. Выгибаясь, как юркий зверёк, инстинктивно пыталась освободиться... Он поставил её на ноги, присел на корточки. Девчонка чмокнула его в переносицу, вырвалась и побежала вприпрыжку по оранжево-мокрому гравию...
Ей навстречу уже спешила знакомая «рыжая сучка», превратившись вдруг в перепуганную наседку.
— Надеюсь, обойдётся без благодарности. — Пробормотал или только подумал он, направляясь к ограде с противоположной стороны парка... Легко преодолев препятствие, он вышел на узкую до неприличия улочку. Шёл быстрым шагом, забыв о дожидающемся такси... И, думая только о том, что слишком скомканной, как всякий выход из тупика, получилась развязка... То, что он помнил и о чём не сумел бы сказать, умещалось в секунды... Три... пять... семь...
Так и живём от сюрприза к сюрпризу.
THE END.